– Ты – бунтовщик, дядюшка! – крикнул в ответ ратник в позолоченном бахтерце[18]. – Ты должен сдаться мне, и я отвезу тебя в Москву на суд.

– Зачем в Москву, Василий?! – громко удивился Юрий Дмитриевич. – Разве не ты Великий князь нашей святой Руси? Разве не ты государь и властелин? Разве ты не высший судья слугам своим? Ты здесь, я здесь. Так суди! Зачем нам Москва?

– Ты бунтовщик, дядюшка! – повторил юный Василий Васильевич. – Ты должен сдаться!

– Как же я могу быть бунтовщиком, мое возлюбленное чадо, коли это я тебя минувшим летом троном московским одарил, коли я тебе первый в верности поклялся и коли я сам добровольно из Москвы в здешние леса удалился, дабы тебя видом своим не тревожить? – вопросил с высоты Юрий Дмитриевич. – В чем крамола?

– Ты не выполняешь моей воли!

– Какой воли, Василий?

– Я приказываю тебе сдаться! А ты не сдаешься!

Тут уже стоящие на стенах ратники откровенно захохотали.

– Дозволь из тюфяка стрельнуть, княже? – попросил невысокий и невероятно пухлый пушкарь, украшенный вдобавок большущей курчавой бородой на половину груди. – Дробом я их всех достану!

– Да ты совсем обезумел, Вепрюга! – покачал головой Юрий Дмитриевич. – Нечто я стану собственного племянника камнями увечить?

– А чего же с ними делать, коли они нас воевать пришли?

– В полон взять да выкуп затребовать, – ответил вместо князя Олай Басманов. – Нечто мы дикари какие, смерти ближним своим желать?

– Я приказываю тебе сдаться, князь Юрий Дмитриевич! – снова крикнул юный Великий князь. – Я отвезу тебя в Москву, где ты примешь мою волю и мой суд!

– Коли зовешь в Москву, я поеду, – неожиданно легко согласился князь. – Но ты уж не обессудь, свиту мне тогда надобно достойную собрать, за один день не успею.

– Какую свиту? – не понял Великий князь.

– Обычную, – ответил Юрий Дмитриевич. – Как ты ко мне с многолюдной охраной, так и я к тебе. Иначе совсем неуважительно получится. Мы ведь с тобою знатностью равны. Какое от тебя уважение исходит, таковым и я ответить обязан.

Василий Васильевич помолчал, обдумывая услышанное, потом крикнул:

– Ты должен ехать в моем обозе, в колодках!

– С какой стати я должен в колодках ехать, ровно тать какой-то? – не понял князь. – Нечто за мной вина какая имеется, племянник? Так назови!

– Ты – бунтовщик, дядя! Ты не выполняешь моей воли!

– Какой воли, Василий?

– Я хочу, чтобы ты сдался и надел колодки!

– Можно, я все-таки стрельну?! – взмолился пушкарь.

– Я твой друг, племянник, а не крамольник! – крикнул вниз Юрий Дмитриевич. – Я твой любящий дядюшка, каковой тебя на коленях малым чадом качал и подарками баловал. Нет у меня к тебе злобы. Сними броню, возьми друзей, приходи сегодня вечером на гостевой пир! За кубком меда да сытной трапезой и поговорим.

– Это измена, дядюшка! – после малой заминки крикнул Великий князь. – Ты крамольник и бунтовщик! Коли ты не сдаешься, я возьму тебя силой!

Московские гости поворотили коней и ускакали к спешившейся рати.

– Чегой-то мне кажется, князь Василий наш немножечко того… – сделал неуверенный вывод так и не пальнувший из своего тюфяка пушкарь. – Не в своем уме.

– Следи за языком, Вепрюга! – повысил голос Юрий Дмитриевич. – О государе сказываешь!

– Ну… Знамо… бу-бу-бу… тубу-бу… – пробормотал что-то неразборчивое толстяк и отвернулся.

– Пойдем, посоветуемся, отец! – решительно попросил Дмитрий Красный и поспешил вниз по лестнице. На пустынной улице под стеной остановился, повернулся к князю, полушепотом заговорил: – Ты взял с меня клятву, отец. Клятву быть слугой Василию. Клятву повиноваться ему и не предавать. Я помню ее, отец. Но батюшка… Он же безумен! Он не понимает, чего требует, он не внимает словам человеческим, он не ведает, что творит!

– Истинно так, сын мой, – согласно кивнул Юрий Дмитриевич, положил ладонь Дмитрию на плечо и привлек ближе к себе, практически обнял. – Истинно так. Он вырос, не зная любви отца названого, ибо Василий всегда подозревал в нем чужого. Он вырос, не зная любви отца истинного, ибо я обречен скрывать свое отцовство. Он живет, не зная причин злобы и капризов своей матери. Матери, которую я бросил во искупление своего греха, и тем вызвал ее ненависть. Сия тайна известна мне, известна тебе, но неведома ему. Посему – да, он воистину не ведает, что творит! Ты гневаешься на Василия, но он заслуживает не гнева, а жалости. Он сам не понимает, отчего матушка посылает его ковать в колодки невинного дядюшку, любящего его и всегда помогающего! Он сознает, что выглядит безумцем, но неспособен поступать иначе. Ибо не ведает, что творит. Сие не его вина. Сие есть мой грех, последствия моего преступления и моей похоти. Прости меня, сынок. Меня ругай и проклинай тоже меня. Василий же достоин токмо жалости. И потому ныне я вновь напоминаю тебе о твоей клятве. Прости старшего брата своего и не держи на него зла.

– Да как сие возможно, батюшка?! – отстранился Дмитрий. – Он же государь, он – Великий князь! Он повелевает, он карает и судит, он отдает приказы, ему все подчиняются!

– Да так ли сие, сынок? Услышал ли ты твердость в его голосе? Понимает ли князь Василий, чего он от меня требует и в чем обвиняет?

Юный правитель Галича неуверенно промолчал.

– Твой старший брат нуждается в твоей жалости и твоей преданности, а мой грех – в твоем искуплении, – Юрий Дмитриевич привлек сына и поцеловал его в лоб.

– Однако же воевать и гибнуть нашим ратникам придется по-настоящему!

– Великий князь не жаждет нашей крови и нашей погибели, сынок, равно как и в нас нет ненависти к московским боярам. Уж лучше набираться ратного опыта в таких войнах, нежели в сечах со стремительными татарскими сотнями, не жалеющими стрел, или же польскими разбойниками, не знающими жалости. Это первая осада в твоей жизни, сынок. Пробуй, учись, воеводствуй! Опасности большой нет, посему и ошибаться не страшно.

* * *

Тем временем в полуверсте от города на выбранную проводниками поляну уже подтянулись сани с припасами и тяжелогруженые телеги, холопы принялись разбирать тюки парусины и атласа, веревки и кошму.

Именно так выглядел великокняжеский шатер в походном положении: семь повозок, кибитка с посудой и роспуск[19] с семнадцатью опорными столбами.